Нeavy Happiness Юрия Балашова
Пессимист (Александр Вяльцев)
Блаженный герой андеграунда
Юра Балашов, двенадцатый (младший) ребенок в семье бывшего секретаря Когановича – типичный представитель московской авангардно-андеграундной тусы (или лучшей ее части), невысокий, ровно веселый и дружелюбный немолодой фрик. Эта богемная туса не паразитирует на художниках и культуре, но сама творит ее в меру сил (хотя, догадываюсь, что не все и не всем их творения придутся по вкусу). Это последовательно антисистемные люди, умеющие спать и работать в любых условиях (и состояниях сознания, зачастую расширенных). Они верят в мистику и нетрадиционные пути постижения истины. Их жизнь похожа на телеги, их телеги порой оказываются жизненным фактом.
Попасть сюда нелегко, ибо этот круг самодостаточен и требователен, житейски анархичен, идейно шизофреничен, весь пронизан эпатажем и вызовом "хорошему" вкусу. Его бойцы творят на стыке искусства и экшена, искусства и неискусства, причем подвизаются часто во всех областях сразу: пишут, рисуют, музицируют, легко превращая окружающую действительность в полотно для своей тотальной творческой агрессии. Вот и Юра реализует себя то как музыкант, то как художник (самого широкого профиля). Он оформляет диски группы "Волга" – и в ней же играет: на странном, изобретенном им самим инструменте коряга, или "звукосук" (он же "сукозвук").
Самое интересное для него, как и для всей страны, началось в конце 80-х, когда он работал художником в Зеленом театре у Стаса Намина, создавшего тогда Центр своего имени (SNC), некоммерческую и негосударственную организацию, изобретавшую и осуществлявшую всякие творческие проекты в голодной на такие дела стране. Тогда, на волне интереса к России, толпа наших былых музыкальных кумиров рванула посмотреть на кондовую, и все они, так или иначе, попадали в Центр. Не бегая и не суетясь, Юра познакомился с кучей звезд первой величины, в частности, с Йоко Оно и Фрэнком Заппой.
Задним числом кажется неудивитьельным, что такой приколист, как Юра, познакомился с таким приколистом, как Заппа. Гораздо интереснее, что это знакомство выросло во что-то большее, чем улетучивающийся пар разговора.
Дальше он будет рассказывать сам…
– История с Йоко Оно началась с того, что мы с одним фотографом, Раисом, и с Александром Рукавишниковым решили сделать плакат, посвященный Джону Леннону, который принес бы нам какой-нибудь доход. Мы пошли в мастерскую Саши Рукавишникова, взяли скульптуру Джона Леннона, с помощью рабочих вытащили ее в ближайшую подворотню, набросали осенних листьев, солнце легло – удивительно так: тень от Дома Книги падала в подворотню, а там, где стоял Джон Леннон, светило солнце. Еще у какого-то проходящего мальчонки мы выпросили той-терьерчика и привязали его за поводок к Леннону, и он был очень реалистичный, как живой. То есть не живой, а призрак – в реальной московской подворотне. Назвали фото: "Imagine: John Lennon in Moscow". Налепили календарную сетку, напечатали какой-то тираж. И пара пробных экземпляров этого тиража висела у меня в мастерской в Зеленом театре.
А потом стали прибывать иностранные гости Стаса Намина. Там были и Дэвид Гилмор, и U2, и прочие… А Стас, когда уставал от общения, любил сбагрить их ко мне в мастерскую. Но сначала был Питер Габриэль. Он, когда увидел у меня на стене этот отпечаток, выразил такой восторг и попросил подарить ему. Я снял со стены и подарил. А на его место повесил другой, последний. А через год появилась Йоко Оно. Тоже увидела и тоже выпросила. А она была со свитой, которая снимала фильм о ее поездке по России, и они сняли, как Йоко Оно, в благодарность за этот дар, крепко меня обнимала.
Йоко Оно я, кстати, всегда уважал за то, что она очень круто повлияла на Леннона, как на художника и интеллектуала. Вот поэтому мне эти объятия были особо дороги. Но как во сне, честно говоря.
Потом со Scorpions были контакты, когда мы (Стас Намин и компания, – Песс.) делали международный музыкальный фестиваль в Лужниках ("Музыка за мир" или "Фестиваль мира", – Песс.), по-моему, 89 год. Там были еще Ozzy Osbourne, Bon Jovi, Cinderella, Motley Crue. Из наших – "Парк Горького" (проект, придуманный Наминым для американского рынка, – Песс.)… И все эти люди тоже приходили в мастерскую. Я даже делал обложку для "Скорпионз": "Killer Sting" называлась.
А потом появился Заппа. И очень запал на мастерскую. И каждый раз, когда он приезжал, а он три раза приезжал (на самом деле – пять, лишь как бизнесмен, ни разу как музыкант, – Песс.), каждый раз заходил, прямо с самолета. И называл это не то "Баухаузом", не то "Ваухаузом", так шутил, короче.
А потом мне позвонили "Парк Горького", которые заканчивали в Америке свой второй альбом "Moscow Calling", и попросили приехать и прямо на месте сделать обложку. Стас помог мне выехать. Я прилетел в Нью-Йорк, пересел на лос-анджелесский рейс, меня встретил Саша Миньков, Marshall, и, пока мы ехали, поставил пластиночку. Прозвучала она, конечно, здорово, там пишут хорошо.
Я поселился в комнатке, специально для меня приготовленной, в домике, где жили "Парк Горького": домик с бассейном и роуд-менеджером гавайцем, который каждую субботу приезжал с женой и устраивал просто обжорку какую-то. Такая была жизнь счастливая. Я сидел себе в гараже, сделал там себе мастерскую, отвел пространство для катания на скейте… Прикололся там к радиостанции, которая транслировала easy-listening, приджазованную такую музычку. Вначале так понравилось. Через два месяца меня от нее тошнило, и тошнит до сих пор.
Сделал обложку. А потом была вечерина: Заппа пригласил на свой день рождения "Парк Горького" и меня тоже. Ну, мы приехали, послушали последний диск, "Цивилизация, фаза Третья" (Civilization Phase III). Большой компанией: молодежь, дети, у Заппы же куча детей (четыре, – Песс.), еще коллектив из Лос-Анджелеса, Eleven… И когда уже все начали расходиться, Заппа меня приостановил и предложил сделать обложку для его вот этого диска, к которому он относился очень ответственно, потому что это были записи, начатые еще в 68-ом году и законченные в 93-ем, буквально перед смертью. Он обратил на это мое внимание: сказал, что он болен, что, видимо, неизлечимо, и сойдет в могилу, и попросил эту могилку нарисовать. Там все должно происходить внутри рояля, и сквозь деки видна могилка… Как-то он меня озадачил очень сильно. И я нарисовал могилку… Я делал это месяца три. Сперва был один вариант, на тему Босха. Он его зарубил. Ну, и как-то я со второй попытки сообразил, что надо делать, и сделал такой подбадривающий рисунок с Килиманджаро. Нет, Джомолунгмой, на ее вершине рояль. Оттуда, из-под крышки, огонь поднимается в небо, и там куча брошенных лестниц на пути к этой вершине. Рояль оброс, как ракушками, старыми и новыми постройками, небоскребами, но уже на контр-уклоне, и сам рояль недостижим практически, только вертолетом можно добраться. Вот такую тему я сделал, и она ему понравилась. Я помню, было смешно: он рассматривает рисунок, приходит его жена (Gail, – Песс.), видит его состояние такое, восторженное, и тоже, типа, начинает высказывать свои восторги. А он спрашивает: ну, а ты рояль-то видишь? "Какой рояль?". Ну, она, вообще, хорошая такая хиппушка была, тогда, когда я ее видел, в 93-ем году.
А потом произошла история с группой Mystic Renascence. Началась она еще тогда, когда я жил с "Парком Горького". Они дали объявление о продаже какого-то микрофона, довольно дорогого, и в какой-то момент приехали покупатели, ребята из Сан-Диего. Ну, все были заняты записью и как-то сухо с ними обошлись, а я их приветил, отвел в свою мастерскую, напоил чайком, раскурились, поболтали. Они сразу стали звать: поехали да поехали в гости. Сказали, что они занимаются музыкальным проектом Maestro & Renascence.
А где-то через полгодика я встретился с режиссером Виктором Гинзбургом (теперь снимает фильм по Пелевину, – Песс.), и он пригласил меня жить у себя в домике, где у него была монтажная студия для фильма"Нескучный сад" (Restless Garden). Короче, мы поселились вместе, и я делал еще плакат для этого фильма. И надорвался как-то психологически (очень сложная оказалась работа, или я так к ней отнесся), впал в истерику, провел день в каком-то припадке отчаяния и ностальгии. Плачу у унитаза, молю Бога: забери меня отсюда, в какой-нибудь санаторий отправь. И тут появляются эти люди из Сан-Диего, как ангелы. И я с больной головой ложусь сзади в этот их "Эксплорер", сплю всю дорогу, просыпаюсь только вечером. Вижу, огоньки вдоль склона горы, по которой мы едем. Подъезжаем к каким-то воротам, которые автоматически открываются, мы въезжаем в усадьбу. Нас встречают собаки и светильники в ренессансном стиле. В общем, оказываюсь в таком необычном домике на вершине холма под Сан-Диего в ущелье под названием Hamul, что на языке здешних индейцев значило "Небеса". То есть реально оказываюсь на небесах. Каждый день просыпаюсь с лейтмотивом Fool on the Hill Пола Маккартни.
Ну, и выяснилось, что они делают этот музыкальный проект по поводу очередной годовщины Американских Соединенных Штатов, из таких спекулятивных вещей, что-то про войну, очень пафосное. Вообще, это предполагался такой большой мюзикл о путешествии человека по современному миру с погружением в мистические моменты истории. Ну, и из-за этого мы переименовали проект в "Мистический Ренессанс". Завершили они эту пластинку, что-то я им помог с оформлением, но в основном я занялся сценографией проекта.
Прожил я там два года, в таком счастливом офуении, реально как в санатории. А потом туда стали приезжать мои друзья, и в один из приездов Гермес сманил меня в Лос-Анджелес. Там я взялся помогать одному недавнему эмигранту из России с дизайном мебели. Какое-то время провисел прямо у него на фабричке, где стояла куча станков, на которых мы по вечерам с Гермесом музицировали. Гермес играл на своем сантури, иногда принимала участие Жанна Агузарова, декламировала "У Лукоморья дуб зеленый…", а мы все это оформляли шумами в диком индустриальном стиле. Здесь было большое пространство – и мы с Гермесом затеяли рисовать для себя – довольно большие картины.
Потом стали появляться заказчики на эту мебель. И один из заказчиков предложил поработать на него. А у него был магазин детской мебели, единственный в Биверли-Хиллз. И мы сделали там с Гермесом довольное прикольное оформление. А потом они предложили разрисовывать ящики для игрушек. Важной частью детской комнаты у них считается. Потом поступило предложение расписывать комнаты для новорожденных (общий смех компании, язвительные комментарии, – Песс.). Но времени это стало отнимать так много, что я света белого не видел: утром меня привезли, вечером, уже стемнело, меня увозят, я видел только огоньки.
Наконец, я переместился в апартаменты к Гермесу на улицу Аргайл – в конце Голливудского бульвара. Эта улица знаменита тем, что там стоит православная церквушка, куда съезжаются все русские – на Пасху, на какие-то праздники. Мы жили по соседству с этой церквушкой. Там у нас получилась прямо на дому небольшая мастерская по росписи всех этих ящиков, этажерок и полотенцесушилок (смеется), и там же я затеял писать живопись – такую "трендовую". Не очень-то я пекся, чтобы это была живопись, а больше хотел идею патентовать. А идея заключалась в том, что общество слишком много внимания уделяет глупостям, как, знаешь, в детстве любили говорить: "Покажи мне глупости!" И решил приколоться, решил пошутить, а потом оказалось, что эту тему (вагинальную) (смеется) можно довольно красиво решать, и одна картинка попала, по счастью, в кабинет Ларри Флинта (издатель порнографического журнала "Хэсслер", – Песс.).
– То есть, ты там жил довольно успешно. А почему же вернулся?
– А вернулся я как раз от ощущения, что я там как в раю живу, у Христа за пазухой, и что мне ничего не удается сделать для тех, ради кого я все эти перемещения и затевал, жене и детям. Мне звонили и жаловались на житье-бытье, что все угрюмо, и мне в конце концов стало невмоготу наслаждаться счастьем.
– И ты как бодхисатва вернулся к людям?
– Ну, я так не трактую, просто по-человечески я счел бы себя махровым эгоистом. А проблема заключалась в том, что мне долго обещали вид на жительство, который позволил бы моей семье приехать, и мы могли бы поселиться как раз в этом Сан-Диего, места там хватало, дом большой.
– А на каких основаниях ты жил там все это время?
– У меня была виза на полгода.
– И никого это не волновало?
– Никого. И когда я уезжал обратно – никто мне ничего не сказал.
– Ну, а теперь расскажи про корягу. Ты, наверное, ощущаешь себя в основном все же художником?
– В основном – да.
– Но в какой-то момент тебе вдруг захотелось играть музыку.
– Ну, не то, чтобы мне захотелось играть. Но я всегда был внимательным слушателем. И я оказался в Сан-Диего в среде создателей музыки. Очень хорошая студия, красивая, качественная, все играют и поют. А я только присутствую. Ну, и постепенно что-то пробудилось, какой-то интерес проучаствовать. Меня много соблазняли взять какой-нибудь инструмент, спеть или прочитать. И однажды я уступил просьбам и начитал свое стихотворение, и они на мой речитатив наложили гитару фламенко, и это было издано на одной из пластинок этого "Мистического Ренессанса".
И так я освоился среди музыкантов. Возможно, интерес к музыкальным упражнениям пришел ко мне через Заппу. Я думаю – возможны такие чудеса: кусочек своего таланта он поместил в меня как дополнительный чип. Ну, короче, в какой-то момент мы с Гермесом стали музицировать: он на своей сантуре, а я на барабанчике бумбене. Потом мы купили пару тибетских барабанов: такие глиняные или металлические горшки с натянутой кожей, потом прикупили тибетскую чашу, варганы. И так стали играть, сделали музыкальный проект "Гуси" с участием Наташи Андрейченко. Она у нас пела. Увлекли туда Артура Беркута, который был вокалистом в "Автографе". Он там счастливо женился на дочке одного из самых известных американских кино-композиторов. Забыл имя, но у него там "Оскаров" штук десять за музыку к фильмам (Джерри Филдинг, – изыскания "Райдера"). И мы со всеми нашими занятиями переместились в студию этого великого композитора. Он уже умер – и студию успешно унаследовал Артур Беркут. И там мы стали собираться: прекрасная аппаратура, аналоговые магнитофоны, лучшие на тот момент. И Артур научился всем этим управлять. И мы сделали запись этого "Гуся".
А потом нарисовалась коряга. Это было довольно прикольно. Мы обычно с Гермесом гуляли по вечерам на холмах – это западный Голливуд, где кончается Голливудский бульвар и начинаются переулки, и по этим переулкам ты по живописным дорожкам поднимаешься на холмы, практически туда, где "Hollywood" написано. Очень красиво там было. Мы добирались до самого верха, садились напротив этих букв, раскуривались, потом спускались вниз. Это занимало у нас обычно час-полтора.
И в одну из таких прогулок вдруг налетел ураганный ветер и наломал кучу дров. И мы проходили мимо одной такой кучи уже впотьмах, и я услышал голос, прямо как в сказке: возьми меня! (Вот люди хорошо дунули! – Песс.) Я Гермесу об этом сказал, и мы на следующее утро поехали на пляж Малибу. Там есть речки, которые выносят в море кучу коряг. Но их не видно, гладкий песок, берег океана. И ты идешь и каким-то чутьем – раз, копнешь ногой, а там коряга.
И мы таким образом наковыряли целый багажник разнообразных коряг, привезли домой. Натянули на них струны. Я опирал корягу о кухонный стол, и он служил резонатором. А потом решили приделать звукосниматель. У Гермеса уже были примочки. Стали пускать через примочки: звучит отлично. И стали мы собираться на музыкальные вечеринки и шуметь довольно активно. На одну из таких репетиций попал Юрий Шерлинг, режиссер еврейского камерного театра. Он пришел с нашим другом художником Вадимом Гринбергом. Офигел от коряги, предложил прямо на следующий день поучаствовать в концерте в крупной синагоге в Лос-Анджелесе, "Бет Израэль" называется. Действительно огромная синагога с огромным залом тысячи на две, битком набитая старушками из Херсона, Одессы. И, в общем, довольно успешно прошел этот концерт. А потом мы с этим Шерлингом устроили запись: он пел как кантор и трубил в какой-то ритуальный рог, жена Шерлинга, победительница каких-то джазовых фестивалей, играла на клавишах, а мы с Гермесом подыгрывали. В общем, интересный получился сейшн. Причем это было на репетиционной базе Red Hot Chilly Peppers, потому что у Вадима Гринберга была в этом же здании комнатушка-мастерская…
– Да, а потом я вернулся в Россию, уже с корягой, и в первый же день встретился с Серегой Мазаевым ("Моральный кодекс", – Песс.), и он предложил приехать на репетицию в "Дворец Молодежи". И репетиция вылилась по большей части в культурное мероприятие: туда и Герман Виноградов приехал, и Леша Борисов (будущий участник "Волги", – Песс.), и Юра Орлов ("Николай Коперник", – Песс.). Получился такой мощный джем-сейшн. Потом мы сделали проект с Лешей Борисовым, потом сделали проект "Желтый синяк" с Колей Небогатовым, потом с Ромой Лебедевым (Костылем, "Коррозия Металла") стали экспериментировать и получилась пара проектов. Очень много концертировали на тусовках, которые делал клуб "Акватория" на Кожуховской. А потом каждую неделю в мастерской устраивали сборища, рейвы такие, в которых принимали участия поэты, но поэты – свои: Паша Жигун, поэт, Леша Борисов, поэт, Леша Чуланский, поэт. И все они при этом музыканты. И все поэтические вечеринки превращались в серьезные музыкальные события. В основном это была экспериментальная электроника. Много народу собиралось.
– Сейчас ты играешь в группе "Волга". Как ты туда попал?
– Ну, Анжела Манукян искала музыкантов, которые могли бы помочь ей сделать то, что она хотела. Сначала она вышла на Лешу Борисова, а потом уже Лешей было предложено, кого взять в музыкальное сопровождение. И так получилось, что мы с Ромой Лебедевым присоединились. Сделали первый альбом, вышел он в 99 году. С тех пор и играем.
А кроме того я вовлекся в коллектив "Намгар" – по просьбе Артура Пилявина. Был такой парень замечательный из группы "Квартал". И сам по себе он был удивительный творческий и активный персонаж. И он решил спродюссировать необычный проект: соединить старую бурятскую и монгольскую песню с электроинструментами. Не рок-н-ролл, а какая-то адаптация фольклора к современному уху. Сама Намгар – бурятка. Причем таких кровей: Лхасаранова у нее фамилия, от Лхасы. Ее предки с Тибета пришли. Она до шестнадцати лет в Бурятии пасла овечек, потом поступила в музыкальное училище, в Улан-Удэ, по-моему. И там встретила русского парня, Женю Золотарева, удивительно адаптированный к местному житию-бытию человек, буддист, душевнейший парень. Это ядро группы. Еще в группе – монгол Алтангэрэл, который играет на морин хууре. Сейчас, правда, уехал к себе в Монголию. Вообще, надо сказать, что монголы невероятно музыкальны ("и очень красивы": реплика сбоку, – Песс.). Да, и очень красивые. Мужчины такие двухметровые. И я с ними задружился, частенько участвую в их концертах с удовольствием. И к их удовольствию, обычно, что важнее всего. Намгар обладает таким голосом – невероятно красивым, от которого я просто прусь. Когда я начал с ними музицировать, у меня было ощущение, что сбылась моя какая-то детская греза.
– В общем, твоя жизнь разнообразна и насыщена.
– Да. Один из дисков "Мистического Ренессанса" называется "Heavy Happiness" ("Тяжелое счастье"). Это, в общем, я придумал название. Когда меня спрашивали там, как дела, я отвечал: "Heavy happy".
© 2013 Фонд Сатурналий